Фамилии американцев, импортированные из Европы, зачастую выглядят так, что боязно прочесть: вдруг дьявола вызовешь. Это решается просто: надо выяснить, как человек именует себя сам.
Одна проблема — услышать правильное звучание.
Например, Азимов долго состоял в переписке с Саймаком, потом при очных встречах звал его без затей Клиффом и знать не знал, что тот — Си́мак. А мы и сейчас не знаем. Да нам и все равно, поскольку дедушка Клиффа вывез из Богемии фамилию Шима́к, от которой, прямо скажем, мало осталось.
А Саймак звучит гордо, подобающе грандмастеру.
У самого Исаака Юдовича Азимова, рожденного в РСФСР, имелись подозрения, что он вообще Озимов, однако нынче установлено: Азимовы его семейство, без вариантов.
А у героя нашей истории папа вроде был поляк, и звали папу вроде бы Юзеф Желязны. Наверное. Вероятно. Ну, типа того.
То ли дело мама: Джозефина Флора Свит, вопросов нет.
По документам герой — Roger Zelazny.
Американского писателя-фантаста Роджера Желязны придумала то ли сама великая и непревзойденная переводчица Элеонора Гальперина, то ли она же при участии редакции журнала «Химия и Жизнь».
Точнее сказать, наши просто волевым решением назначили Роджеру «славянскую» подпись, не вполне корректную фонетически, зато исторически достоверную и политически выдержанную. В далеком 1972 году появилась русская версия крохотного рассказа «Одержимость коллекционера»: 6383 знака, если считать с пробелами, именем автора и припиской «перевод Норы Галь».
В далеком 1980-м, всего-то через шестнадцать лет после выхода на языке оригинала, «Химия и Жизнь» этот рассказ опубликовал.
В далеком 1985-м состоялось второе явление героя советскому читателю, на сей раз в сборнике фантастики «Лалангамена»: опять короткая форма, опять текст почти двадцатилетней выдержки («Ключи к декабрю»), опять фамилия Желязны.
Рассказ поэтичный, сентиментальный и горький.
«Ключи к декабрю» это ключи к самому Роджеру, его Главному Вопросу и Главному Сюжету. Вопрос — где та грань, когда сверхчеловеческие возможности сделают вас надчеловечным, и способны ли вы заметить, как надчеловечность переходит в бесчеловечность? А сюжет, по Борхесу, «самоубийство Бога». Иногда с элементами «обороны города» и «возвращения домой», но центральная линия всегда одна и та же.
Как правило, у Роджера хорошие боги низвергают плохих, не щадя своей жизни; а то из собственной груди рвут окаменевшее сердце — и в награду возрождаются людьми.
Или остаются людьми.
Если повезет, конечно...
В начале 90-х Роджер обрушится на русскоязычного человека всерьез — по иронии судьбы, так же мощно и убедительно, как в конце 60-х на англоязычного. И все-таки за рубежом нашего героя видели в развитии. Пусть короткое время, у публики был шанс привыкнуть к мысли, что в фантастику вломился тот еще затейник и по совместительству большой мастер слова. Там могли прочесть «индийскую» и «египетскую» книгу с паузой в два года. Увидеть «греческий» роман сначала в формате повести. И уж хотя бы Амберский цикл точно получали, слава богам, порционно.
Формально, если смотреть по датам выхода текстов, все развитие Роджера от «хорошо начинающего» до состояния признанной звезды укладывается в какие-то пять лет.
Уму непостижимо, так не бывает. Если считать по работе — семь. В 1965-м вышла повесть «...и зовите меня Конрад», за год переписанная в знаковый роман «Этот бессмертный». Дальше идут сумасшедшие «Князь Света» и «Порождения Света и Тьмы», а уже в 1970-м выходит первый роман будущего Амберского десятикнижия, коему предначертана народная любовь на грани легкой истерии.
А на нас это счастье рухнет сразу все целиком.
На голову неподготовленного читателя посыплется из издательских закромов целый ворох желязных фантастов, — и совершенно разных. Да чего там, вообще непохожих.
Поэтому у каждого любителя фантастики на постсоветском пространстве Роджер — свой. Индивидуального разлива.
Кто с чего начал, кто чем это закусил и что оказалось ближе, какой Роджер «настоящий», а какой так себе — бездна вариантов.
Стартовых позиций было три.
Раз. Простенькая, откровенно из 60-х, зато крепенькая постапокалиптическая повесть Роджера Желязны «Дорога проклятий». Помните, наверное, там такой натуральный анархист Черт Таннер, по сравнению с которым Змей Плисскен кажется почти дисциплинированным, а Безумный Макс Рокатански просто дуся и образцовый джентльмен.
Два. Нам не надо ЛСД, своей фантазии хватает: Роджер Зилазни, «Князь Света» и «Порождения Света и Тьмы». Вслед за «Этот бессмертный» — романы программные, культовые и попутно дающие основание звать их автора «одним из самых культурно оснащенных американских фантастов». Древнеиндийский и древнеегипетский материал, сильнейшая нагруженность текста культурными аллюзиями... Хрясь! Бац! Бабах! Кровь рекой, кишки по стенам, боевые сцены, каких мы раньше представить не могли! — и восхитительная поэтичность изложения. Нам сделали красиво. И представьте себе, это НФ, научнее просто некуда.
И наконец - три. Хмурая до брутальности фэнтези в ассортименте — Амбер, Хроники Эмбера, Хроники Амбера, Хроники Янтаря, Хроники Янтарного Королевства... Производства Желязны, Зилазни и даже иногда Зелазни. Не так сурово, как Беггинсы, Сумкинсы и Торбинсы от Толкиных и Толкиенов, но тоже мало не покажется. И тиражи не менее убедительные.
Надо, кстати, отметить, что масштаб и успех нашествия хоббитов на Русь принято сейчас задним числом считать за эдаких татаро-монгол, после которых у всех ноги мохнатые, — а напрасно. В реальности 90-х принц Корвин, он же землянин Карл Кори, стал для десятков, если не сотен тысяч наших читателей первым фэнтезийным героем, а «Девять принцев Амбера» — первым фэнтезийным романом, с которым те познакомились в принципе.
Что интересно, помимо вечных Главного Вопроса и Главного Сюжета именно в фэнтезийный Амберский цикл упаковано типичное научно-фантастическое допущение — веер параллельных миров. И строго говоря, признанная «классика жанра фэнтези» не совсем то, чем кажется.
Как и все, что наш герой написал.
По-другому ему было бы просто скучно.
«Я твердо уверен, что мог бы написать один и тот же рассказ дюжиной разных способов: как комедию, как трагедию, как нечто среднее между ними; с точки зрения второстепенного персонажа, в первом лице, в третьем лице, в различном времени и так далее. Но я также уверен, что для настоящих фантастических романов существует лишь один предпочтительный способ воплощения. Я чувствую, что материал может диктовать форму. Точное следование этому представляет для меня наиболее трудную и стоящую часть процесса написания истории. Это находится вне всяких навыков, в области эстетики».
Так говорил Роджер.
Сегодня в русской переводческой традиции жестко зафиксированы фамилия Желязны и слово «Амбер». Для справки: американцы зовут янтарь «эмбэ», англичане произносят почти что «амба».
В общем, не хроники Амбы у нас, и на том спасибо.
Есть распространенное мнение, будто автор относился к фэнтези-циклу свысока, без души и особой любви, как к коммерческой поделке. Наверное, так проще думать, сравнивая Амбер с откровенно и очевидно высокоинтеллектуальными работами предыдущих лет. Ведь даже самые преданные фанаты отделяют «Пятикнижие Корвина» от позднейших текстов: там было хорошо, а дальше — послабее... Но писателю, извините, виднее, кого он любит. Известны свидетельства Джорджа Мартина и Нила Геймана (последний прямо цитировал разговор с Роджером): тот был категорически против самой идеи, чтобы про Амбер писал кто-либо кроме него.
Так говорят, когда относятся к своему «миру» предельно серьезно. И автор не забросил цикл, даже когда узнал, что тяжело и скорее всего смертельно болен.
Пятьдесят восемь — иные только в силу входят, а этого не стало... Но приятно сознавать, что Роджер никогда не был непризнанным гением, да и фазу «начинающего» пролетел со свистом. Он стал успешным профессионалом, для которого в порядке вещей без малейшей рефлексии переписать удачную повесть в еще более удачный роман, потому что хорошие вещи можно сделать лучше и продать дороже. Он с большой охотой принимал участие в межавторских проектах, работал в соавторстве, щедро раздаривал коллегам идеи. И хотя поселился у черта на куличках (Нью-Мехико это покруче даже штата Мэн), был плотно вписан в фантастическую тусовку, обласкан ею, многократно награжден, его все знали, и Роджер всех знал.
Он из плеяды, прозванной «новой волной» — хотя ничего нового в ней по сути не было, скорее наоборот: Дик, Дилэни, Силверберг, Эллисон и Роджер выпихнули «научную фантастику» из ниши чтива для технофриков и ботанов обратно в мейнстрим. Сделали ее опять литературой.
Обратите внимание, как описал стиль нашего героя Брайан Олдисс: «...за всеми новшествами стиля, его работа ознаменовала возвращение к докэмпбелловскому методу повествования. Это была неаналитическая, берроузианская художественная проза».
Именно так. От вымученного — назад к естественному, от формул — к живому слову, и не в ущерб научности.
Кстати, едва ли не все коллеги и друзья, упоминая Роджера, говорили о нем в первую очередь как о редком мастере слова.
«Единственный современный писатель с более своеобразным подходом к английскому языку это Набоков» (Харлан Эллисон, 1967 г.) — неплохо, а?
Джордж Мартин: «Он был поэтом от начала и до конца, всегда. Его слова пели».
Лучше и не скажешь.
Но... Все-таки, а как его звали, нашего Роджера?
Напомним: с американскими фамилиями разобраться просто. Главное — услышать, как правильно. Надо было спросить у Шекли, но кто же знал, что мне это понадобится... А можно позвонить литературному агенту, издававшему друзей и коллег нашего героя.
— Американцы зовут его Зе́лязни, — сказал Александр Корженевский.
— ?!..
— Зе́лязни. А Желязны — это «Химия и Жизнь» нахимичила. Там была первая советская публикация, очень давно, чуть ли не в семидесятых, крошечный рассказик... И от них дальше пошло.
Зе́лязни, my ass.
Может, оставим его Желязны для русских? У Норы Галь был отменный слух, она бы плохого не посоветовала. Крепко, сильно, с железным лязгом — Желязны!
С Саймаком ведь хорошо получилось.
Неспроста Азимов думал, что его именно Саймаком зовут. Понимал, значит.
Наш человек.
(c) Олег Дивов, первая публикация — 2017
---
Oleg Divov
три часа назад